Вячеслав Коробка: по телевидению надо показывать страдания нуждающихся в пересадке органов

Органы на деревьях не растут

— В июне этого года в Волжском открылся филиал Центра имени Шумакова. На церемонии открытия Сергей Готье сказал, что в планах кратное увеличение количества операций по пересадке донорской почки, освоение операций по пересадке печени и сердца, а в более отдаленной перспективе — организация педиатрической трансплантации. Выполнимы ли эти планы?

— Я думаю, что ничего хорошего из этого не получится. Органы на деревьях не растут. В Волгоградской области население 2,5 млн человек, это почти вдвое меньше, чем в Ростовской (4,2 млн). При самом лучшем раскладе в Волгоградской области можно найти 20 доноров в год, по три органа от каждого, итого 60. А центр рассчитан на 200 коек. Они их не заполнят никогда. Даже если в один день разобьются сразу 20 человек и одномоментно станут донорами.

Когда мы рассматривали свои возможности, то посчитали даже открытие 10-ти коечного отделения нецелесообразным. Все трансплантации мы выполняем в рамках хирургического отделения, не добавив ни одной штатной единицы, ни одной койки. И в год у нас бывает 25 доноров, что больше, чем в Волгоградской и Саратовской областях, вместе взятых. Наш потенциал — еще максимум 10 доноров.

Даже если центр решит заняться родственной трансплантацией, в стране не больше четырех специалистов, способных выполнить пересадку родственной доли печени. И в Волжском их точно нет.

Это самый сложный вид трансплантации. Печень донора необходимо разделить так, чтобы она после этого смогла функционировать, малейшая ошибка — и наступает смерть трансплантата и смерть человека. Масса мелких сосудов — очень важно владеть особой технологией шитья. Опять же пар, которые подходят для родственной пересадки органов, не так много. У нас в год таких 3–4.

С почкой тоже не все просто. Она капризна в плане «выбора» хозяина. У нас были случаи, когда 20 одногруппных реципиентов есть и ни одному донорский орган не подходит.

Что касается педиатрической трансплантации, к счастью, дети очень редко нуждаются в данном виде помощи. У нас было трое, двоим мы уже сделали пересадку. По третьему — ждем возможности. По печени не чаще одного ребенка в два года. Такого пациента мы направляем в Центр Шумакова. Как правило, кто-то из родителей отдает часть своей печени, и ребенку не надо ждать донора. Ради одной операции в два года нам не имеет смысла затевать отдельный центр. 200 коек в Волжском — чрезмерно даже для всей страны.

Год диализа по цене равен пересадке почки

— Недавно в Ростовской области открылся восьмой диализный центр, созданный в формате ГЧП. Эти учреждения не направляют к вам своих пациентов, хотя для многих из них донорская почка стала бы пропуском в нормальную жизнь.

— На 1000 пациентов на гемодиализе примерно 300–400 — реальные кандидаты на пересадку почки. Это данные ВОЗ. В Ростовской области в листе ожидания было более 170 таких больных, и мы постепенно сократили очередь до 58. При этом диализ продолжают получать 1156 человек. Такое соотношение ненормально, и так продолжаться не может.

Гемодиализ бюджету ежегодно обходится почти в один миллион рублей, столько же стоит пересадка почки. Экономические выгоды очевидны, особенно если учесть, что абсолютное большинство людей после трансплантации почки возвращаются к полноценной жизни с работой и детьми, а состояние здоровья пациента на диализе только ухудшается.

Нефрологи должны информировать пациентов о возможности пройти обследование в РОКБ и войти в лист ожидания на пересадку. Но мы такой активности со стороны врачей частно­–государственных центров не видим, поэтому пытаемся достучаться до самих больных. Они могут обратиться к нам напрямую. В нашем листе примерно две трети пациентов — те, кто пришли сами.

Античеловечный закон

— В 2019 году Минздрав представил проект федерального закона «О донорстве органов человека и их трансплантации», который готовился целых пять лет и должен вступить в силу с 1 июня будущего года. Как вы к нему относитесь?

— Новый законопроект лоббировали юристы, которые являются противниками определенных технологий и видят изъяны в предыдущем законе. Тем не менее в мире существуют две практики. И большинство развитых стран имеют законы, похожие на тот, которым мы пользуемся сейчас. Лидеры по количеству трансплантаций – Испания и Хорватия, где не требуется согласия родственников на изъятие органов. То есть действует презумпция молчаливого согласия. Если медучреждение на момент изъятия материала не было поставлено в известность о прижизненном отказе от донорства самого больного или его родственников, то по умолчанию умершего считают донором.

В новом законе требуется брать согласие родственников. Но сколько и каких родственников необходимо опросить? Как быть, если мама пациента за, а его дети — против? Или один ребенок скажет «да», а второй — «нет»? Ответов на эти вопросы в тексте нет. Я бы сказал, что новый закон полностью блокирует этот вид медицинской помощи.

У одного человека можно изъять до семи органов и таким образом спасти несколько жизней. Получается, что права больных людей, которые могли бы получить трансплантации и жить дальше, ставятся ниже прав мертвого человека. Выходит, пусть органы достанутся червям?! Мы полагаем, что такая позиция античеловечная. Там, где такое правило существует, трансплантация находится на низком уровне.

— Как вы можете прокомментировать ограничения по органам, вводимые новым законом? Например, руки, матку пересаживать нельзя.

— Если произошла насильственная смерть, человека все равно вскрывают, и органы изымаются для изучения и установления причины гибели. Почему это никого не смущает? То есть при вскрытии можно трогать любые органы, а при трансплантации — только строго ограниченные?

Скорее всего, эти лимиты проистекают из невежества. Мне кажется, по телевидению стоит чаще показывать страдания больных, которые нуждаются в пересадке, тогда отношение общества, возможно, поменяется. Но потом нужно показать, как меняется жизнь наших пациентов после операции. Как они живут, рожают детей. Этот контраст должен быть виден, тогда многие вопросы отпадут.

— Некоторые люди боятся, что их родственника раньше времени запишут в доноры и не станут спасать.

— Две трети тяжелых больных, которых мы забирали из других лечебных учреждений в коме, там считались уже погибшими. Не перспективными ни для какого вида лечения. А от нас они ушли своими ногами и большая часть из них — даже без неврологической симптоматики. Это вторая сторона трансплантологии: тяжелыми больными надо заниматься профессионально и очень грамотно. Они поступают в больницу, их там лечат, и трансплантологи даже близко не подходят к ним. Более того, даже не знают о существовании таких пациентов. Трансплантолога извещают лишь после того, как смерть мозга зафиксирована, только после смерти человека происходит оценка органов с точки зрения возможности их пересадки.

— Какова выживаемость среди реципиентов органов?

— Сложно посчитать. Умерших в раннем послеоперационном периоде — единицы. В Ростовской области пациенты полностью обеспечены оригинальными препаратами для иммуносупрессии, мы не пользуемся дженериками. Мы не нуждаемся в финансировании — все, что мы просили, нам дали из регионального бюджета. У нас есть все возможности вести таких больных долго и сохранить им орган и жизнь. Дальше многое зависит от самого человека.